В отечественной аналитике – как и в частных разговорах - понятия «традиция», «модерн» и «постмодерн» чаще всего употребляются в оценочном, идеологическом и случайном значении, что лишний раз доказывает, что давно уже всем надоевший вопрос «что такое постмодерн?» не снят с повестки дня...
Говоря о «постмодерне» предпочитают сразу перевести разговор на «постмодернистов» — отделив от них себя и Россию, «в которой, пока еще, к счастью, не все потеряно...» При этом создается характерный образ «теоретиков-постмодернистов», лишенных каких-либо моральных устоев – что-то вроде секты, мафиозной группировки или политической экстремистской организации, рвущейся к власти над умами, которую им ни в коем случае нельзя уступить. То, что Россия, ее умы и сами авторы-постмодернисты уже находятся в ситуации постсовременности, то есть в ситуации завершенности — во многом успешной и победоносной – исторического проекта «модерна», и, уже находясь в ней, философски ставят вопрос о ее основаниях (в этом, собственно, и состоит «возвратность» ситуации постмодерна ), — полностью упускается из виду. Постмодерн мыслится и описывается по модели модерна – как проект деконструкции, дестабилизации, глобализации и т.д. – как сознательная программа действий, направленная на разрушение гуманистических завоеваний модерна.
Об этой теоретической иллюзии, к которой склонно обыденное (а вместе с ним, добавим, и академическое, сознание) предупреждал в свое время З. Бауман: здравый смысл требует, чтобы за теми или иными нежелаемыми явлениями социальной реальности стоял ответственный за них субъект или ряд субъектов. Таким образом, для здравого смысла постмодерн — это то, что производится теоретиками постмодерна, которые пользуются философскими(!) понятиями как рупором или даже молотком.
Наиболее ярким примером является сугубо философское понятие деконструкции, которое сегодня только ленивый не употребляет по разным поводам. Насколько можно судить, у самого автора этого понятия, Ж Деррида, оно нигде не встречается в его широкоупотребимом и отнюдь не философском значении. Однако опровергнуть эту сложившуюся систему оценки почти невозможно, ибо «всем известно», что Деррида – глобалист и деконструктор, а Бодрияр, хоть и антиглобалист, зачем-то превратил всю реальность в симулякры и обосновал (!) возможность коммуникации без коммуникации (в чем ему помогли Р. Барт и Ф. де Соссюр), а в целом все они теоретически сконструировали основания, враждебные как здравому смыслу, так и русской традиции в целом. «Постмодернизму» вообще нередко противопоставляется традиция, точнее возвращение к первичным — «традиционным» – основаниям цивилизации, к которым, в частности, относятся ценности Личности, Творчества и Свободы. Нетрудно увидеть за подобным образом традиции чисто модернистскую идеализированную конструкцию – парадигму исконного и первичного, – которая всегда была неотъемлемой чертой Ренессанса, Реформации и Просвещения – вплоть до эзотерического традиционализма XX-го века.
Предпосылкой правильного понимания Традиции и адекватной оценки наследия Модерна может быть лишь ясное сознание актуального, так как очевидно, что традиция – в силу своего самонаследования — приналежит настоящему, а не исконному прошлому или искусственно проектируемому будущему. Неслучайно представитель противоположного полюса современной социальной философии – немецкий мыслитель Ю. Хабермас — в своей программной статье «Модерн – незавершенный проект» определяет всех, кто исходит из ситуации завершения модерна – и в частности, французских постструктуралистов – как неоконсерваторов.
Исходным пунктом аналитики Бодрияра выступает тезис о том, что постмодерн есть состояние реализованного, совершенного модерна – осуществленной революции, успешной эмансипации и либерализации во всех областях: «политическое освобождение, сексуальное освобождение, освобождение производительных сил, освобождение женщины, а также ребенка и неосознанных побуждений, освобождение искусства» [i]. Постмодерн – это состояние реализованной утопии, достигнутого совершенства, осуществленного проекта. Специфика современного состояния заключается именно в том, что мы продолжаем жить в институциональном и языковом пространстве, сконструированном Модерном, но в ситуации, когда сам Модерн как проект уже завершен. В этом, на наш взгляд, заключено и основное значение понятия «симуляции»: в ситуации, когда все, к чему устремлялся модернистский проект, оказалось достигнуто, необходимо делать вид, что этого еще не произошло и симулировать борьбу за освобождение, угрозу демократическим свободам и необходимость дальнейшего самосовершенствования, ибо будущность продолжает оставаться ключевой чертой Модерна – даже в ситуации, когда он принадлежит прошлому. При этом необходимо заметить, что «постмодерн» и постсовременность» не могут быть определены как «пост-традиционное общество» (так, А.С. Панарин в «Православной цивилизации...» определяет постмодернизм как пост-традиционный проект»); везде, где в работах «постмодернистов» возникает критика и пересмотр «традиционных» лингвистики, онтологии, эсхатологии, эстетики, речь идет о «традиции» Просвещения в широком смысле слова, т. е. о европейской модернистской традиции, которая в настоящий момент приобрела завершенные черты и воспроизводится лишь как легитимированная историей форма. «Революция сама стала традицией» (Ю. Хабермас), и в этом смысле перестала быть революцией. Задачей «постмодернистов» становится обнаружение границ монологического и революционного и антитрадиционного разума эпохи Модерна.
Нетрудно заметить, что альтернативой доминирующему проективному разуму Модерна становятся именно традиционные измерения языка, культуры, истории, времени, не поддающиеся рациональному разоблачению. Это и повседневность, описанная Р. Бартом как непрерывный ритуал, где повседневное действие выступает как священнодействие, и поэтическое «отсутствие» смысла, отсылающее к символическому единству знака и жеста, мира и человека, и дар как традиционное, первичное основание социальности, обращающее вспять экономическую стратегию Модерна. Это и нелинейный порядок языка, поэтическая взаимообратимость смысла (Ж. Бодрияр) отсылающая к амбивалентному порядку традиционного и средневекового универсума, к двунаправленному евангельскому смыслу, и, несомненно, бодриярово понятие «соблазна», за котором стоит граница зримости, запрет на избыточное видение, бывшее основополагающим стремлением всей новоевропейской науки, философии, социальной и политической практики. Наконец, это возвращение к домодернистскому пониманию времени и его конца – эсхатона: открытый Апокалипсис (Ж. Деррида), который не удается спроектировать и запрограммировать, который остается по ту сторону всех секулярных «философских» сценариев – гегелевского, марксистского, либерального.
|
